Мир одухотворенной красоты и внутренней силы Сандро Боттичелли

Боттичелли занимает в искусстве медичейской Флоренции особое место. Новые художественные идеи, представления о мире и человеке находят в его творчестве не только самое глубокое, совершенное, но и наиболее гармоничное выражение. Это гармония особого рода, проникнутая усложненным, полным напряжения и нервной остроты восприятием действительности. Но в основе ее лежит стремление к созданию образа мира, наделенного возвышенной, идеальной красотой, как бы очищенного от всего несовершенного. В этом можно видеть предвосхищение принципа «превзойти природу», характерного для Высокого Возрождения.

Вместе с тем Боттичелли создает особый мир, живущий по своим, несколько условным законам. Это мир, красота которого увидена с характерной для флорентийского позднего кватроченто отвлеченной интеллектуальностью. Она отнюдь не бесплотна; Боттичелли первым из художников 15 века открыл прелесть обнаженного женского тела. Но он нашел особую формулу красоты — утонченно-холодной, почти хрупкой, полной высочайшей духовности.

Несомненна связь этого идеала с концепциями флорентийского неоплатонизма. И в то же время это тот идеал одухотворенной красоты, предчувствие которого постоянно проступает в искусстве Флоренции, от Гиберти до Агостино ди Дуччо и Дезидерио да Сеттиньяно, очертания которого вырисовываются в теоретических текстах Альберти. Отсюда такие удивительные совпадения с искусством Боттичелли, как известный совет Альберти, относящийся еще к 1435 году:

«Мне безусловно хотелось бы видеть в волосах семь упомянутых мною видов движения: пусть они закручиваются, как бы желая заплестись в узел, и пусть они развеваются по воздуху, подобно пламени, частью же пусть сплетаются друг с другом как змеи, а частью — вздымаются в ту или другую сторону».

В красоте боттичеллиевских персонажей есть нечто женственное, почти беззащитное. И в то же время в ней скрыта огромная внутренняя сила. Это сила духовной жизни, столь сконцентрированная и сложная, что снова приходится говорить о параллелях с Леонардо да Винчи. Она поражает в странном, напряженном лице Весны и отрешенной печали танцующих граций («Весна», Флоренция, Уффици, ок. 1478), мучительном беспокойстве сна Марса и властном, почти таинственном величии Венеры («Венера и Марс», Лондон, Национальная галерея, ок. 1485). Она пронизывает религиозные композиции Боттичелли, раскрываясь то в самозабвенной грусти его мадонн, то в сложной гамме взволнованных чувств, объединяющих героев «Поклонения волхвов» (Флоренция, Уффици, ок. 1475-1478), то в титаническом порыве Св. Августина (Флоренция, церковь Оньиссанти, ок. 1480) или драматическом пафосе поздних работ мастера.

Все это определяет и поэтику изобразительного языка Боттичелли, специфику его понимания пространства, формы, цвета, линии. В противоположность Поллайоло и Верроккио с их «космическими» пейзажами и широтой пространства, Боттичелли предпочитает разворачивать композицию на плоскости, высоко поднимая линию горизонта. Даже наиболее подробно разработанные фоны (например, в росписях стен Сикстинской капеллы, 1481-1482) решены гораздо более общими и слитными, чем у его современников. Отсюда сочетание парящей легкости и изысканной декоративности, свойственное его композициям, нередко напоминающим о тканых шпалерах XV века. Боттичелли свойственно обостренное чувство красоты и эмоциональных возможностей цвета; но в его красках — прозрачных, легких или эмалево-насыщенных — есть некоторая отвлеченность, а моделировка форм прозрачными, почти неощутимыми тенями и твердость рисунка придают обнаженным телам, рукам, лицам сверхчувственную холодноватую красоту камей или изделий из полупрозрачного алебастра.